Избранное в двух томах. Том 1. Повести и рассказы [1987, худ. Б. Н. Чупрыгин] - Анатолий Иванович Мошковский

коленками. Ничего особенного. Ее волосы были до безобразия растрепаны ветром, а глаза смотрели зорко и весело. И сразу стало ясно Ане, почему он побежал отыскивать потерянную кассету и почему ради спора снял свои волосы…

Аня собрала карточки, кое-как засунула в конверт и вернула Ване. И вздохнула. Но так, чтобы он не услышал. Ни в коем случае! Что ж, все понятно… Ни на кого из девчонок их двора не обращал он особого внимания, и на балконных в том числе. Просто жалел их. И от этого Ане было немножко легче.

Внезапно стало тихо, очень тихо — или это ей только показалось? И стало слышно, как на берег штурмом идут цепи маленьких волн и, заворачиваясь гребнем и теряя силу, захлестывают гальку и откатываются, оставив шипящую пену: вечно у них атака, штурм, победа — и поражение. И опять штурм.

Кусок солнца еще виднелся за темной спиной дальнего мыса, и от него шли ослепительные брызги лучей. Потом солнце исчезло, и в ту же секунду небо охватило пронзительно тревожное зарево заката, а море потемнело, стало тяжелым, густо-багровым, и теперь на нем пылало лишь несколько ярко-алых полос.

— Ты видишь тот мыс? — Аня показала рукой на море.

— Дельфиний?

— Да. Это на нем долго прятался Калугин, и если бы не он, может, никогда бы не узнали люди о том, что было здесь, как они сражались и подорвали себя вместе с нефтебазой…

И, сказав это, Аня вспомнила все. Все, что знала про этот неприступный мыс, про его тайны, про гибель возле него еще до нашей эры греческого судна с амфорами, про то, как этот мыс долго берег моряка и как уже недавно мальчишки их города сумели на него забраться… И вдруг на Аню неведомо откуда налетел ветер, сильный, свежий, острый — от воспоминаний ли, от мыслей о будущем или от всего пережитого ею в Скалистом?

Аня поежилась от этого ветра.

— Пойдем, Ваня, — она поднялась с гальки.

Он встал, и они пошли в город и потом еще раз оглянулись на сине-багровое море в красных гребешках волн, на сумрачный вечерний берег и на этот далекий от них, изогнутый в стремительном прыжке и повисший между небом и землею, уже налившийся синевой таинственный и грозный Дельфиний мыс.

Послесловие

Высокий, как маяк, стоит на берегу памятник в честь моряков героического десанта. В тихие жаркие дни он смотрит с верхней кромки каменистого пляжа в синюю даль моря, а в штормы, темное и вспененное, оно подкатывается к нему и хлещет солеными брызгами по обелиску и медной доске, на которой глубоко вырезаны вечные слова о подвиге. Сколько раз читали их зоркие ребячьи глаза, сколько раз трогали быстрые и любопытные ребячьи руки горячие от зноя мины, из которых удалена взрывчатка, и эти литые цепи и лапы якоря и думали об отваге, мужестве и чести.

О бессмертии нашей земли.

1968–1969

Трава и солнце

Повесть

Глава 1

Выстрел

Аверя издали увидел Фиму. По-старушечьи повязавшись платочком, она сидела под тополем у «Буфета» и торговала семечками. Торговала она странно: сидела чуть в сторонке от корзины, озиралась по сторонам, руки на худых коленках ерзали, и ей было не очень уютно под этим добрым тенистым тополем.

«А еще капитанка!» — подумал Аверя.

Незаметно подойти к Фиме не удалось. Глаза ее, раскосые и быстрые, заметили его и сразу как-то застыли. Руки перестали приплясывать на коленях. Фима еще чуть отодвинулась от корзины, в которой стояли два стакана с калеными пузанками — большой и маленький.

«Никодимовна определила на свою точку, — понял Аверя, — самое расторговое место!»

В «Буфет» входили мужчины, большей частью рыбаки, потому что их городок Шараново исстари был рыбацким городком.

Кое-кто из рыбаков совал Фиме монетку и подставлял растянутый пальцами карман.

Аверя подошел, играя новеньким блескучим пятаком, и метко пустил его в Фимин подол.

— Отпусти-ка маленький!

Фима подобралась, покраснела, как рачья клешня в кипятке.

— На́… И забирай свои деньги. Ну?

И быстро протянула ему насыпанный ве́рхом стакан с прижатым к граненой стенке пятаком.

— Я не жадный. Гони маленький, а пятак прячь.

— Бери, дурной. Бери и проваливай.

— Со своих, значит, не берешь?

— Уходи. — Фима стала оглядываться.

— А если весь класс навалится? Тоже брать не будешь?

Аверя вдруг понял, что сказал лишнее. В серых с синими крапинками Фиминых глазах засветился гнев.

— Ладно уж, давай, — быстро сказал он, — только потом пеняй на себя, что недостача будет. Бабка, поди, на стаканы отпустила товару?

— А тебе что? Я уж и полузгать не имею права?

— Смотри влетит! Не на чем завтра сидеть будет.

— О себе думай! — Фима фыркнула, втолкнула в его карман вместе с пятаком стакан, постучала по донцу, чтобы все высыпалось.

Аверя щелкнул и сплюнул.

— Нормально поджарено. Сама?

— Бабка. Когда не молится — жарит.

— А-а-а, — протянул Аверя, — между семечками и богом время проводит?

Фима хохотнула; в ее глазах засверкало веселье и расположенность к Авере, и ему это понравилось: он любил производить впечатление.

— Наторговала-то хоть много?

— Кое-что. — Фима достала из карманчика носовой платок, развязала и позвякала на ладони мелочью. — Рубля с полтора.

Вдруг Аверя вскинул голову: он услышал отрывисто-радостный лай. Так мог лаять только один пес в Шаранове — пес Выстрел. Фима перестала для него существовать. Лай доносился со стороны базара. Сломя голову кинулся Аверя туда, и от него шарахались бабки с корзинами, полными черешни и первой желтовато-красной клубники.

У магазинчика «Ткани» стоял пограничный «ГАЗ-63»: в кузове его, сидя у левой ноги инструктора Саши, весело полаивал Выстрел, а внизу, на земле, творилось невесть что. Тут были и Аверины дружки — Аким с Власом, и Селька с Ванюшкой, и малыши, и все тянули вверх руки и лезли в кузов машины.

— Одного — вы понимаете по-русски? — одного мне надо! — надрывался Саша, отрывая от борта ребячьи пальцы.

Однако двое — Аким с Власом — уже сидели на борту.

У Авери что-то потянуло внутри, защемило. Выбросив вперед руки, точно ныряя, он врезался в гурьбу. Раздвинул, оттеснил, добрался до борта, дернул за ногу Акима. Тот вскрикнул и полетел в Аверины руки. Аверя мягко принял его и поставил на ноги,